А.У. Хараш "Смысловая структура публичного выступления

А.У. Хараш "Смысловая структура публичного выступления (об объекте смыслового восприятия)"*

Изучение психологических механизмов восприятия сообщений, равно как и процессов, преобразующих продукты такого восприятия мысли, образы, перцепты) в потребности, мотивы, цели и установки реципиента, имеет в психологии пропаганды и массовых коммуникаций богатую исследовательскую традицию. <...>

* В предлагаемом анализе будут фигурировать некоторые данные, касающие­ ся также и самих процессов смыслового восприятия, но лишь постольку, по­ скольку они проливают свет на существенные черты внутреннего психологичес­ кого строя публичного выступления. Систематический анализ смыслового воспри­ ятия — это уже последующий шаг, для которого мы намереваемся создать в настоящей работе прочную опору.

Между тем назрела необходимость гораздо более глобальной («вертик альной») переформулировки проблемы смыслового восприятия, осн овывающейся, в свою очередь, на пересмотре сложившихся предста влений о процессе передачи и приема информации в системе «человек — человек». Необходимость эта диктуется тем фактом, что исходным моментом всякого коммуникативного воздействия является ме жличностный контакт коммуникатора и реципиента, развивающийся по логике субъектсубъектного взаимодействия. Отсюда и недостаточность для исследования смыслового восприятия традиционнопсихологических понятий, которые вынуждают применять к анализу явлений, имеющих под собой субъектсубъектную почву, одни только субъектобъектные представления.

Пересмотр субъектобъектной парадигмы требует в первую очередь преобразования имеющихся представлений о самом объекте смыслового восприятия: прежде чем задаваться вопросом о том, как протекает процесс восприятия, нужно получить ответ на вопрос, что именно воспринимается. Это есть вопрос о внутренней форме речепорождающей активности коммуникатора, презентируемой реципиенту в процессе коммуникативного воздействия, или о смысловой структуре публичного выступления*.

* Более углубленное изучение вопроса могло бы, очевидно, показать, что в равной мере верно и обратное: эмпирическая трактовка коммуникатора (см. ниже) ведет к установлению знака равенства между сообщением и текстом.

Исходные определения: сообщение, текст, коммуникатор

Чтобы решить вопрос об объекте смыслового восприятия, прежде всего следует учесть, что на эту роль кроме самого сообщения имеются еще две кандидатуры — коммуникатор и текст.

Термин «сообщение» обычно представляется понятным и поэтому как будто не требует никаких определений. Мы, однако, исходим из того, что такое определение необходимо, и предлагаем принять следующее. Сообщение — это то, что коммуникатор объективно сообщает реципиенту, т.е. весь комплекс поведения коммуникатора, вербального и невербального, разворачивающегося в аудиовизуальном поле реципиента, как это последнее очерчено техническими возможностями канала связи и коммуникативной ситуацией. Примером различия в границах, полагаемых разными возможностями канала связи, может служить разница между телеи радиопередачей одного и того же устного выступления. Примером ситуативного фактора, модифицирующего аудиовизуальное поле реципиента, может быть «группа приема информации», в которую включен реципиент в момент восприятия сообщения. В любом случае  сообщение — это не что иное, как зримая и слышимая деятельность коммуникатора, включающая в себя два взаимопроникающих процесса: 1) предъявление коммуникатором самого себя и 2) предъявление текста.

Текст — это, следовательно, не сообщение, а лишь известная его часть — сукцессивно предъявляемая совокупность знаков, «вербальная продукция», на которую сам коммуникатор возлагает функцию воздействия, т.е. тот компонент его поведения, который он сам субъективно склонен считать «сообщением». Отождествление сообщения и текста, которое мы находим в современных работах о коммуникативном воздействии, экспериментальных и теоретических, есть, бесспорно, результат проникновения в категориальный аппарат науки абстрактных когнитивных стереотипов утилитарнопрактического «здравого смысла» — очевидная дань эмпиризму, как его понимает Э.В. Ильенков: «С абстрактного он (эмпирик) начинает, абстрактным же и кончает. Начинает с «научно не эксплицированного» и приходит к «эксплицированному» выражению исходного, т.е. интуитивно принятого, ненаучного и донаучного представления, остающегося после этой операции столь же абстрактным, как и раньше...» Исследователь вслед за практиком коммуникативного воздействия закрывает глаза на тот очевидный факт, что работа по предъявлению текста сама по себе предъявлена аудитории в той же мере, что и текст, и является поэтому неотторжимой структурной составляющей сообщения.

Поскольку сообщение представляет собой необходимое звено в целостной структуре коммуникативного акта, его превращенноэмпирическое понимание не может не повлечь за собой превратного перетолкования также и других звеньев коммуникативного акта, накрепко с ним увязанных. Приравнивание сообщения к тексту неизбежно ведет, в частности, к серьезной трансформации понятий о коммуникаторе*.

Эту тенденцию достаточно полно выражает пресловутая «формула Лассуэлла» (кто? что? кому? по какому каналу? с каким эффектом?), представляющая собой, по существу, квинтэссенцию обыденной эмпирической логики коммуникативного акта. В ней, вопервых, сообщение сведено к тексту: между «кто» и «что» недостает опосредствующего звена «как» — способа предъявления текста. Отсюда — второе упрощение: «что» (текст) и «кто» (коммуникатор), утратив естественную взаимосвязь, начинают фигурировать как обособленные величины, доступные независимому варьированию: «формула Лассуэлла» позволяет изменять «что», оставляя неизменные «кто» или, наоборот — изменять «кто» при неизменном «что».

На этой логике «здравого смысла», узаконенной «формулой Лассуэлла», строится методологический прием, который используется при экспериментальном изучении влияний, оказываемых на реципиента самим коммуникатором — независимо от содержания текстов: одни и те же тексты приписываются источникам, различающимся в глазах аудитории по степени «экспертности» и «кредибильности». В этом методическом приеме как раз и обнаруживается содержание трансформации, которую претерпевает представление о коммуникаторе в сознании эмпирика: вместо коммуникатора — конкретного человека или сообщества людей, группы, коллектива — подставляется «ролевое наименование», в котором коммуникатор отождествлен с абстрактной социальной ролью, институтом, организацией. Егото эффект (который, между прочим, оказывается, как правило, довольно нестойким), а вовсе не влияние коммуникатора, как такового, т.е. человека, вступившего в контакт с реципиентом, и  изучается на самом деле в означенных эмпирических исследованиях. Схема «коммуникатор — сообщение — реципиент» подменяется схемой «ролевое наименование — текст — реципиент». 

Эмпирическая логика коммуникативного акта сводит к тексту не только сообщение; она стремится свести к тексту самого коммуникатора, ибо понятно, что «ролевое наименование» — это тоже не более как текст — знаковый «довесок» к тексту основного сообщения, долженствующий, однако, повлиять на весомость, ценность последнего в глазах реципиента.

Теперь нам ясен тот эпистемологический ход, после которого исследователь смыслового восприятия проникается убеждением, что он может обойтись одними только субъектобъектными представлениями, т.е. подойти к смысловому восприятию как к частному случаю восприятия в традиционнопсихологическом смысле слова. Это, вопервых, отождествление сообщения и текста и, вовторых, отчуждение сообщениятекста от коммуникатора, как такового, т.е. от живого человека, личности или группы людей, в результате которого текст оказывается в одном ряду с явлениями, «природными» либо «машинными» по своему происхождению. Реципиент остается наедине с безличным, деперсонифицированным порождением семиотического механизма культуры.

В этом (и только в этом) случае теория смыслового восприятия может мыслить интерсубъективные представления как не относящиеся к делу.

Между тем сама дилемма «коммуникатор или сообщение?», которая, как полагает А.А. Брудный, дискутировалась еще в эпоху Возрождения, обнаруживает свою ложность, едва только мы начинаем рассматривать текст как составную часть сообщения и отказываемся тем самым от означенных «текстовых» редукций: сообщение, спасенное от отождествления с текстом, носит явственный отпечаток личности коммуникатора, можно сказать, несет в себе саму личность коммуникатора.

Текст может быть как открытым (персонифицированным), так и закрытым (деперсонифицированным). Это значит, что в нем, с одной стороны, могут содержаться вербальные построения, так или иначе отсылающие реципиента к деталям и моментам личной жизни автора, к его профессиональной деятельности, к самому процессу подготовки и предъявления текста (лектор может, например, рассказать слушателям, почему ему пришла вдруг в голову какаято мысль, или, скажем, признаться, что он волнуется). В нем могут быть субъективные ассоциации, обращения к реципиенту от собственного (первого) лица, разговорные обороты, несущие на себе печать индивидуальности коммуникатора, его любимые словечки и т.д. В этом случае текст открыт (или персонифицирован): коммуникатор сознательно открывается реципиенту, раскрывается перед ним, «предъявляет» ему свою личность, индивидуальйо неповторимые стороны и особенности своего бытия.

С другой стороны, текст может не содержать в себе никаких на­меков на индивидуальность коммуникатора; более того, он может быть сознательно рассчитан на то, чтобы сгладить ее, нивелировать, спрятать. К. Маркс писал по поводу одного требования прусской цензуры, вменявшей в обязанность авторам «скромность»: «Разве не забуду я про самую суть дела, если я обязан прежде всего не забывать, что сказать об этом надо в известной предписанной форме?.. Мое достояние — это форма, составляющая мою духовную индивидуальность. Стиль — это человек». Это — негодование против попытки провозгласить социально одобряемой и поощряемой нормой закрытый (или деперсонифицированный) текст, который скроен по стандартному фасону с соблюдением «известной предписанной формы», системы абстрактновсеобщих правил и тем самым укрывает от слушателя или читателя «духовную индивидуальность» автора.

Сообщение может быть только открытым. В этом состоит его главное отличие от текста. Текст может быть сколь угодно закрытым, и тем не менее в процессе его предъявления коммуникатор все равно невольно откроет реципиенту существенные черты своей «духовной индивидуальности». Всякое сообщение есть, помимо всего прочего, сообщение коммуникатора о себе — о своих личных качествах, притязаниях, об уровне своего самоуважения и самооценки, о степени своей заинтересованности предметом сообщения, о своей общей компетентности в избранной им тематической области и, наконец, о действительных мотивах своей деятельности, о лежащих в ее основе личностных смыслах*. Как часто обращается лектор к бумажке, как часто произносит заученные наизусть фразы, импровизирует ли и в какой мере — все это воспринимается слушателем, учитывается и решающим образом может повлиять на судьбу коммуникативного импульса и его воздейственность. Сообщение всегда «выдает» коммуникатора: даже сама по себе склонность к генерированию закрытых текстов представляет собой яркий изобличающий штрих «психологического портрета».

* О принципиальной открытости автора для читателя, о принципиальной невозможности уберечься от читательской критики очень точно сказал Андрей Битов: «Человек, впервые взяв перо в руки... этот человек уже столкнулся с феноменом литературы: хочет он или не хочет — он выдаст свою тайну. С этого момента он всегда может быть изобличен и узнан, пойман: он видим, он зрим, он — на виду. Потому что стиль есть отпечаток души столь же точный, столь же единичный, как отпечаток пальца есть паспорт преступника». Это — не что иное, как достойный внимания самоотчет человека, имеющего богатый опыт публичных (в данном случае письменных) выступлений. Точно то же самое и в тех же точно выражениях можно, конечно, сказать и о человеке, впервые поднявшемся на лекторскую кафедру, оказавшемся впервые перед телекамерой и т.д.

Разнообразные примеры «изобличающей дешифровки» закрытых текстов, динамики усмотрения «за текстом» действительных мотивов коммуникативной активности доставляет практика «тренинга сензитивности», или «тренинга человеческих отношений» (Тгруппы). Вот очень характерный случай, приводимый Р. Танненбаумом, И.Р. Вешлером и Ф. Массариком.

Диалог первый, имевший место на одном из первых занятий, когда стоял вопрос об организации группы:

«Билл: Не кажется ли вам после всех наших блужданий впотьмах, что ... не следует ли нам выбрать какогонибудь председателя?

Мэри: Я согласна. Может быть, председатель сумеет навести здесь порядок.

Джек: Вот именно. Чтобы заниматься делом, нам нужна какаянибудь организация».

Диалог второй, более поздний:

«Билл: Когдато я предлагал выбрать председателя, и, сдается ... некоторые из вас одобрили мою идею. Но ... мы так и не собрались это сделать. Так вот — я снова это предлагаю.

Мэри: Помнится, Билл, я была среди тех, кто согласился тогда с вами, но теперь у меня такое чувство, что вам бывает не по себе, если дела не идут в согласии с какимнибудь строгим распорядком. Я хотела сказать, с распорядком ради самого распорядка.

Джек: В этом и в самом деле чтото есть, Билл. К тому же я вынес впечатление из того, как вы подходите к другим вопросам, что вам становится досадно, когда люди не поддерживают ваших предложений. Может быть, вы нуждаетесь в председателе, чтобы вам проще было проводить свою линию? Как вы думаете?»

В первом диалоге Мэри и Джек реагируют только на предъявленный Биллом текст. Во втором диалоге они сосредоточиваются уже на сообщении в целом и тем самым получают возможность «воспринять» действительные мотивы коммуникативной активности Билла. Внимание реципиентов переориентировалось с того, что предъявляется (т.е. с содержания текста), на сам процесс предъявления, его причины и динамику. Авторы трактуют эту переориентацию как «возрастание социальной перцептивности» и полагают ее базовым процессом в развитии Тгруппы*.

* Ср. свидетельство одного из бесспорно крупнейших практических специалистов в данной области — американского психотерапевта К. Роджерса: «Я сосредоточен на том члене группы, который держит речь, и, безусловно, куда меньше интересуюсь деталями его ссоры с женой, или его неприятностями по работе, или его несогласием с тем, что он только что услышал, нежели тем смыслом, который имеют для него эти переживания, и чувствами, которые они у него вызывают».

Нетрудно увидеть, однако, что это базовый процесс в любом коммуникативном воздействии: действительная, а не умозрительно предполагаемая встреча реципиента с коммуникатором может произойти только через сообщение. Это становится особенно очевидным в тех случаях, когда личное знакомство в системе «реципиент — коммуникатор» ограничивается знакомством реципиента с текстом, как это обычно имеет место при приеме письменных сообщений: если бы это знакомство сводилось к восприятию текста и носило тем самым внеличностный характер, то вряд ли можно было бы дать обоснованное объяснение таким феноменам, как стремление читателя завязать личную переписку с автором или позвонить ему по телефону. Все это попытки пролонгирования межличностного контакта, впервые осуществившегося через сообщение, усмотренное читателем «за текстом». Более того, «личное» (в обыденном значении слова) знакомство с автором может заслонить от читателя действительную личность автора, действительные мотивы его деятельности. <...> Влияние, оказываемое на наши суждения о литературных сочинениях, научных и публицистических статьях, произведениях живописи, графики и т.д. «личным» знакомством с их авторами, общеизвестно.

Понятно, таким образом, что сообщение, можно сказать, бесконечно мало отличается от коммуникатора: оно тяготеет к слиянию с ним, стремится выразить его до конца, полностью. И подчас выполняет эту функцию куда лучше, нежели сам коммуникатор, когда он пользуется специально предназначенными для этой цели навыками «самоподачи». С утверждением А.А. Брудного: «Сила воздействия сообщения при прочих равных условиях зависит от его смысла и лишь затем — от того, кто направляет сообщение...» — можно согласиться только в том случае, если под «кто» имеется в виду абстрактная социальная роль, презентированная реципиенту через посредство ролевого наименования, а под «сообщением» — текст. В противном случае, т.е. если речь идет о коммуникаторе как о конкретной личности и о сообщении как о процессе предъявления текста, противопоставление коммуникатора и сообщения не имеет смысла: коммуникатор без сообщения — это такой же нонсенс, как и сообщение без коммуникатора.

В случае текста дело обстоит иначе. Обособленность текста от коммуникатора часто выступает как эмпирический факт. Материальная культура буквально окружает нас текстами, не имеющими достоверно идентифицируемых авторов. Характерный случай — показания измерительных приборов. Часовой механизм, например, — это источник («коммуникатор») только с теоретикоинформационной точки зрения; с точки же зрения социальной психологии это канал коммуникации. Что касается «коммуникатора» в собственном (или близком к таковому) смысле слова, то это скорее изобретатель механизма, и его следы теряются гдето в глубинах истории материальной культуры.

Смысловая структура сообщения и его воздейственность

Исходя из сказанного, мы можем выделить в смысловой структуре публичного выступления две ступени — верхнюю, поверхностную (текст) и нижнюю, глубинную (действительные мотивы коммуникатора). Путь от верхней ступени к нижней лежит через сообщение. Таким образом, если текст может рассматриваться как продукт индивидуальной активности, доступный отчуждению (обособлению, абстрагированию) от создавшего его авторского голоса и (в принципе) озвучиванию какимто другим голосом*, то сообщение недоступно такому отчуждению и не может рассматриваться как «вещь», открытая объективному созерцанию. Чтобы понять текст, достаточно его созерцать; чтобы понять сообщение, надо войти в него. Сообщение — это не просто импульс, воздействующий на сознание реципиента: это к тому же еще канал, по которому сознание реципиента совершает ответное движение, проникая в мир коммуникатора, в сферу действительных мотивов его деятельности. На этом пути реципиент как раз и встречает коммуникатора, вступает с ним в межличностный (в точном смысле этого слова) контакт. Сообщение, в отличие от текста, — это, по существу, событие (или цепь событий), происходящее между реципиентом и коммуникатором, динамическое, меняющееся «психологическое поле», где осуществляется пересечение их деятельностей. Процесс проникновения в «затекстовый» мир и есть та кульминационная фаза восприятия сообщений, которая делает его собственно «смысловым».

* Употребляя слово «голос» в широком (на первый взгляд) метафорическом смысле, мы апеллируем, однако, к терминологической традиции М.М. Бахтина, в которой эта метафора приобрела категориальную определенность.

А.А. Леонтьев предлагает различать два значения слова «смысл». Одно из них, которое он называет «нетерминологическим», традиционно связывается с операцией «укрупнения значений», проводимой при восприятии текста, как такового, и ведущей к извлечению из него сложных семантических конфигураций. Извлечение из текста его собственного, «текстуального» смысла А.А. Леонтьев очень точно характеризует как «значенческое понимание».

Другое значение слова «смысл», квалифицируемое А.А. Леонтьевым как собственно «терминологическое», предполагает усмотрение в сообщении некоего содержания, которого нет в самом тексте. Смысл в этом случае извлекается не из текста, а из предметного мира коммуникатора, из сферы действительных мотивов его деятельности/его целостного (а не только «коммуникативного») бытия: «Понимание текста на «значенческих» уровнях необходимо в том случае, когда базисная деятельность, обслуживаемая ориентировкой (в тексте.— А.Х.), есть деятельность над текстом, например пересказ. Понимание текста на «смысловых» уровнях — это такая ориентировка, которая обслуживает деятельность с тем, что стоит «за» текстом. Например, получив письмо и поняв его на высших смысловых уровнях, я могу предпринять действия, совершенно никак не связанные с самим текстом письма; но тем не менее основным звеном ориентировки будет именно ориентировка в содержании этого письма». Реципиент обнаруживает, какими содержаниями целостной (внекоммуникативной) деятельности коммуникатора продиктован сам факт предъявления данного текста, данного «текстуального смысла», и тем самым так или иначе превращает эти содержания в содержание своей деятельности, познавательной или практической.

Текст становится средством «передачи» предметных содержаний из одной деятельности в другую только благодаря тому, что он впускает реципиента в мир действительных мотивов коммуникатора, делает возможным диалог вокруг этих мотивов. Субъектобъектные, собственно перцептивные ресурсы сознания мобилизуются для работы над текстом и распознавания содержащихся в нем «текстуальных смыслов». Но расшифровав текст или какойто его фрагмент, реципиент устремляется дальше, сквозь текст, в мир действительных мотивов коммуникатора, пользуясь комплексом уже иных, несемиотических — интерсубъективных, «общенческих» — знаний и умений. Там, в этом мире, он и получает из рук коммуникатора новый предмет (или даже новое предметное поле) деятельности. Поэтому можно предположить, что мера во здейственности сообщения находится в прямой связи с той «дистанцией», которая существует между действительными мотивами активности коммуникатора, т.е. с субъективным, личностным смыслом его деятельности, с одной стороны, и предъявляемыми им «текстуальными смыслами» — с другой. Мы будем называть эту дистанцию «смысловой», поскольку эта дистанция определяет длину и трудность пути, который должен проделать реципиент, чтобы от «значенческого» понимания прийти к «смысловому» (в смысле А.А. Леонтьева).

Представление о «смысловой дистанции» вряд ли может претендовать на строгую дефиницию и операциональную определенность. Мы попытаемся, однако, передать читателю наше представление о ней, приведя примеры «значительной» смысловой дистанции, а также «средней» и «короткой».

Хороший пример значительной смысловой дистанции — сообщение, которое воздействует на наивного испытуемого в известных экспериментах С. Аша. Действительным мотивом автора сообщения, каковым выступает здесь экспериментатор, является решаемая им научная проблема — проблема конформного поведения, а текстуальными смыслами — длины линий, называемые подставными испытуемыми, в сравнении с их псевдореферентами — длинами предъявленных линий. Чтобы проделать путь от ответов подставных испытуемых до экспериментального замысла, наивный испытуемый должен совершить целый ряд шагов, из коих первым будет, повидимому, догадка о «дикторской» функции остальных испытуемых, а последним — сама гипотеза «группового давления». Этот путь не удается проделать даже тем испытуемым, которые успешно сопротивляются давлению: не соглашаясь с подставной группой, наивный испытуемый почти всегда испытывает, однако, известный дискомфорт.

Другой пример, более родственный сфере массовых коммуникаций, — западная реклама, формирующая «имэджи» товаров. Ее действительный мотив универсален: сбыт товара, каким бы он (товар) ни был. В то же время «имэджи» (т.е. персистирующие смыслы рекламных текстов) обнаруживают богатую гамму эмоциональных и когнитивных оттенков, ничего общего не имеющих с исходным (монотонным) смысловым импульсом. Трансформация действительного мотива коммуникации в форму текста опосредствуется целой системой средств, никак не связанных с рекламируемыми товарами, включая не только многократно испытанную на практике и обкатанную в употреблении изобретательную технику, но и теоретические модели, в том числе психологические. Поскольку эти опосредствующие звенья недоступны среднему потребителю рекламы, то и «смысловая дистанция» между действительными мотивами рекламы и «имэджами» остается для него практически непреодолимой. Так, текст: «Старые добрые времена! Дом — родимый дом! Вино, вино, которое делала еще бабушка!» — имеет, конечно, с рекламируемым им вином «Могэн Дэвид» столько же общего, сколько с вином любой другой марки. Он, однако, обнаруживает прямую связь с мнением психоаналитиков, рекомендовавших фирме эксплуатацию «чувства привязанности». В глазах реципиента реклама строится вокруг конкретного товара (текстуальный смысл), тогда как на самом деле она выражает все ту же заботу о сбыте товара (действительный мотив) плюс абстрактный психоаналитический принцип (фактор «смысловой дистанции»).

Можно, наконец, упомянуть в данном контексте о предложении Билла, где текстуальный смысл («назначение председательствующего») образует очевидные «ножницы» с действительными мотивами (желание настоять на своем, слепая приверженность порядку). «Смысловую дистанцию» и здесь можно считать значительной: для ее преодоления Мэри и Джеку понадобился известный опыт дальнейших встреч и взаимодействий с Биллом, наблюдений за его поведением. Несмотря на все различие между тремя только что рассмотренными разновидностями сообщений, на их разномасштабность и разнородность социальных функций, их объединяет принадлежность к одному классу сообщений. Это сообщения «авторитарного» типа. Все три сообщения игнорируют голос реципиента, заглушают его. Тексты всех трех сообщений рассчитаны на то, чтобы не впускать сознание реципиента во внутренние (собственно диалогические) пласты сообщения. Тем самым они инициируют либо конформное, слепое согласие реципиента с императивом, выраженным в тексте, либо «изобличающую дешифровку» текста — спор с коммуникатором*.

* Ср. лаконичные разграничения спора и диалога, предложенные Ю.А. Шрейдером: «В споре участники стремятся победить, в диалоге — понять друг друга... Спор отчуждает спорщиков, диалог устанавливает между ними человеческую связь».

Но это означает, что все три типа сообщений должны обладать низкой воздейственностью: они исключают диалогическое взаимопроникновение сфер жизнедеятельности и сознания коммуникатора и реципиента и тем самым препятствуют внесению в сознание реципиента новых содержаний. Точнее, как и в случае сообщений, возлагающих главную надежду на «ролевое наименование», все три рассмотренные нами вида сообщений должны обладать: (1) достаточно высоким сиюминутным (тактическим) и (2) низким долгосрочным (стратегическим) эффектом. Первое — верно, в этом нет сомнений: даже если реципиент не поддается непосредственному воздействию подобных сообщений, это стоит ему немалых усилий. Нетрудно убедиться, что верно и второе: эффект «группового давления» фактически исчезает, как только наивный испытуемый оказывается вне группы; для сохранения «имэджа» необходимы постоянные непрекращающиеся усилия рекламных бюро, систематическое генерирование рекламных текстов; предложение Билла, поначалу вызвавшее было одобрение, по прошествии времени отвергается.

Средняя «смысловая дистанция» характеризует конформное сообщение: это случай неудавшегося авторитарного воздействия. В конформном сообщении текст прозрачен для действительных мотивов коммуникатора, они отчетливо проглядывают сквозь него, но не формулируются явно. Голос реципиента проникает в «затекстовый» пласт сообщения и разрушает слово коммуникатора, поэтому воздейственность конформного сообщения близка к нулю. Очень точной иллюстрацией сообщений конформного типа могут служить письма Макара Девушкина — в том осмыслении, которое дал им М.М. Бахтин. Голос героя «Бедных людей» как бы поминутно перебивается чужим голосом. Бахтин дает этому «перебою голосов» такое определение: «...в самосознание героя проникло чужое сознание о нем; чужое сознание и чужое слово вызывают специфические явления, определяющие тематическое развитие самосознания, его изломы, лазейки, протесты, с одной стороны, и речь героя с ее акцентными перебоями, синтаксическими изломами, повторениями, оговорками и растянутостью, с другой стороны». Слово (сознание, голос) коммуникатора не выдерживает столкновения со словом (сознанием, голосом) реципиента, как бы разбивается об него. Симптомы этого «разбитого» конформного слова нетрудно заметить в речи лектора или оратора, вдруг обнаружившего, что аудитория с нетерпением ждет конца выступления или что председательствующий собирается решительно напомнить ему о регламенте... Речь ускоряется, становится «синтаксически изломанной», сбивчивой, в голосе появляется монотонная нота, как бы с трудом сдерживаемая попытка когото перекричать, возрастает число «пауз хезитации», оговорок, скороговорок и бесцельных лексических повторов. «Изломы» в идеационном пласте лекторского сознания можно наблюдать, например, в том случае, когда, отвечая на возражение своего слушателя, актуальное или воображаемое, лектор начинает двигаться «по касательной» к теме лекции, а затем уже не может (или не успевает) к ней вернуться. Излишняя забота об обосновании своих суждений, ведущая, в свою очередь, к речевым длиннотам, растянутостям и, как следствие, все к тому же «изломанному синтаксису», представляет собой ведущую характеристику конформного коммуникатора.

Самая короткая «смысловая дистанция» характеризует сообщение диалогического типа: коммуникатор раскрывает в тексте действительный мотив обращения к реципиенту и тем самым приглашает его к диалогу, явному или имплицитному. Непосредственная, тактическая воздейственность такого сообщения может быть низкой; однако его стратегический эффект должен быть достаточно высок.

В исследовании Д.Д. МакКлинтока апробировались две версии коммуникативного воздействия — «информационная» и «интерпретационная». Испытуемыми были американские студенты с явно выраженными антинегритянскими предрассудками. В информационной версии содержалось изобретательное и подкрепляемое фактами доказательство равенства негров и белых. В интерпретационной версии, которая знакомила испытуемых с теорией Д. Каца и ее эмпирическими подтверждениями, освещалась «патодинамика» личности, ведущая к развитию предубеждения; о неграх почти ничего не говорилось.

Выяснилось, что вторая версия влияет сильнее, чем первая, но обнаруживает свое влияние не сразу, а недели через три. Кроме того (и это чрезвычайно важно), данные о превосходстве второй версии над первой были получены чуть ли не исключительно за счет низкоконформных  испытуемых: действию информационной версии поддались 29% из них, действию интерпретационной — 82% (для высококонформных соответствующее различие — 67 и 73%).

Стереотипное объяснение, которое получают подобные результаты в работах Д.Каца и его последователей, фактически сводится к следующему: «В целом наши результаты подтверждают теорию, согласно которой аффективно насыщенные установки легче уступают попыткам вызвать у испытуемого взгляд внутрь себя, нежели открыть ему глаза на объективную природу проблемы». Мы и здесь находим традиционную абсолютизацию интрасубъективного аспекта процессов коммуникативного воздействия. Между тем этот удачно найденный экспериментальный дизайн дает дорогу куда более убедительной интерпретации: вместо пропагандистского текста, состоящего из суждений и фактов, повторяемых с чужого голоса, психолог предъявляет испытуемому свою собственную проблему, вводит его в свою «кухню» — не скрывая при этом, конечно, и того факта, что он не разделяет его (испытуемого) расистских предубеждений. Текстуальный смысл сближается с действительным мотивом профессиональной деятельности коммуникатора. Испытуемый принимает приглашение к диалогу — совершается передача предметного содержания из деятельности коммуникатора в деятельность реципиента. Этот процесс тем вероятнее, чем выше собственная способность реципиента к диалогу, иначе говоря, чем ниже его конформность.

Таким образом, истолкование смыслового восприятия как движения сознания реципиента из области текстуальных смыслов в сферу действительных мотивов коммуникатора, постигаемых в диалоге с последним, дает гипотетический ключ к проблеме воздейственности сообщения. С этой точки зрения наибольшей воздейственностью должны обладать тексты, авторы которых стремятся к предельно открытому самовыражению, к посвящению читателя или слушателя в проблемы, имеющие для них высокий личностный смысл. Это стремление к самовыражению и есть «феномен интературы». Отсюда и высокая воздейственность понастоящему художественного сообщения — произведения, в котором автору удалось выразить себя и тем самым облегчить читателю диалог с собой.

Кроме того, построенная классификация смысловых структур сообщения объясняет, почему неопытные лекторы, пропагандисты, ораторы тяготеют к авторитарнобезличной стратегии монологического «вещания», к предъявлению заученных текстов и неумеренным апелляциям к авторитетным источникам: на пути из области «авторитарного вещания» к предъявлению заученных текстов и неумеренным апелляциям лежит «опасная зона» конформных сообщений с предполагаемой нулевой эффективностью. Начинающий коммуникатор боится в ней задержаться, увязнуть, вследствие чего и избегает сокращения «смысловой дистанции».

Такова, на наш взгляд, та система отсчета, которая дает возможность поновому взглянуть на проблему смыслового восприятия, учесть интерсубъектный момент этого процесса.

Решающее влияние, оказываемое межличностным контактом коммуникатора и реципиента на восприятие сообщений и их воздейственность, предъявляет особые требования к подготовке лекторских кадров. В частности, оказывается недостаточным само по себе обучение лекторскому мастерству: обучить можно предъявлению текста, но как быть лектору с предъявлением самого себя, своей собственной личности? В свете сказанного акцент смещается с обучения лекторскому мастерству на воспитание у лектора личностных качеств. <...>

«... Никакого таланта нет, — читаем мы у Андрея Битова, — есть только человек». Нет «хороших» и «плохих» ораторов, лекторов, пе­ дагогов: есть готовые к самораскрытию люди и не готовые к таковому. Погоду в аудитории делает человек, пришедший в нее с богатством своих действительных мотивов и с готовностью сделать это богатство предметом всеобщего диалога.