Одаренность и шизоидность

Акцент на значении исследования индивидуального творчества ни в коей мере не снимает и не умаляет значения аспекта общения при рассмотрении проблемы творческой личности. Только ограниченность методов исследования деятельности человека

приводит к констатации его взаимодействия с предметом деятельности в форме субъектно-объектных схем.

Деятельность, ее мотив не лежат в самом объекте, а определены всеми смысловыми связями, типом общения с миром людей. Поэтому деятельность всегда носит субъект-субъектный характер. Отношение к людям осуществляется через действие человека с предметом.

Модный ныне тезис о «групповом думаний», внешне являющийся противоположным лозунгу «Долой гениев из науки», выражает, хотя и в завуалированной форме, общую для них обоих тенденцию к деперсонификации науки. Эта тенденция была выражена президентом XVII Международного психологического конгресса Э. Борингом: «История науки стала бы более научной, если бы могла избавиться от культа личности» (Боринг, 1966. — С. 122). Такое заявление не случайно. Борьба с «культом личности» в науке имеет под собой определенную почву. Роль субъекта (гения) научного творчества всегда представлялась несколько мистической. Дар первооткрывателя казался людям логически необъяснимым. Поэтому призыв «Долой гениев из науки» можно трактовать как «Долой мистику из научного творчества», тем более что с ростом психолого-диагностических исследований творческой одаренности в психологии возродился тезис «гений — это безумие».

Так, американский тестолог Л. Кронбах связывает проявление одаренности (креативности) с плохой регуляцией мыслительных процессов, неумением владеть качественным «просеиванием» идей и некоторыми другими патологическими чертами личности (Cronbach, 1960). Ему вторит Г.Домино, исследовавший раннюю одаренность и доказавший с помощью личностных тестов прямую ее зависимость от значительных психических отклонений у родителей (Domino, 1982). В научной литературе постоянно указывается на факт определенного сходства в мышлении креативных субъектов и людей с шизофреническими и аффективными расстройствами Мы уже писали о том, что и те и другие способны устанавливать отдаленные ассоциации и порождать идеи (Cropley, 1999). Сходство в мышлении прослеживается прежде всего по линии оригинальности: новые идеи могут быть необычными, отклоняться от культурных норм. Имеется также сходство между шизофрениками и людьми с аффективными расстройствами и креативными субъектами в том, как они образуют категории. Мыслительные категории шизофреников являются избыточно широкими и сверхобобщенными (Schuldberg, Sass, 1999). Мыслительные категории креативных субъектов также являются расширенными и в высокой степени абстрактными (Martindale, 1989; Eysenck, 1995). И шизофреники, и креативные субъекты способны использовать контекстуальную (периферическую) информацию в качестве источника креативных идей (Schuldberg, Sass, 1999; Martindale, 1999).

В ряде исследований показано, что у креативности и шизофрении имеется общая генетическая основа, хотя креативные люди показывают низкие признаки шизофрении. Однако родственники шизофреников существенно более креативны, чем родственники людей, не подверженных этому заболеванию (Martindale, 1999). Опираясь на такого рода данные, Айзенк выдвинул гипотезу о том, что креативность и различные формы психопатологии имеют общую генетическую основу и проявляются в одной из черт личности — психотизме (Eysenck, 1995). Один и тот же генетический фактор может служить предрасположенностью к шизофрении у одних людей и к высокой креативности — у других (там же).

Повышенный интерес ученых к проблеме творческой личности в науке подтверждает ее особую значимость сегодня. Требование «деперсонификации» науки — не плод схоластических упражнений, а отражение определенной реальной тенденции экстенсивного развития и самой науки, и науки о ней.

Существует и другой подход — скрыто нигилистический — к вопросу о роли субъекта научного творчества. Он заключается в отрицании самой постановки новой научной проблемы и утверждении фатальной неизбежности любого научного открытия. Такой подход возвращает решение проблемы на позиции Гальтона, который еще в прошлом веке сформулировал тезис о «ситуации спелого яблока»: «Когда яблоки созрели, они готовы упасть», — писал он, скорее угадывая, чем понимая историческую детерминированность охкцятия. В этих словах отражена лишь одна, хотя и важная сторона развития научной мысли. Представление о внешней обусловленности открытий нашло отражение в различных трактовках научного творчества: от объективно-идеалистических до вульгарно-материалистических.

Гальтоновские «спелые яблоки» положили начало тенденции к абсолютизации роли внешних условий научного творчества. Научные открытия, новые научные теории, изобретения стали трактоваться как фатальная неизбежность. Раз открытие «носится в воздухе», значит, оно будет сделано независимо от воли того, кто занимается данным исследованием. В доказательство этого приводят факты одновременного открытия законов природы, изобретения технических устройств и т.п. разными людьми и в разных странах.

Д. Прайс, например, подсчитал, что только 58% открытий бывают уникальными, а некоторые науковеды утверждают, что одновременные открытия в истории науки представляют собой скорее правило, чем исключение. Что может быть убедительнее, скажем, свидетельства великого Кельвина, который признался, что по меньшей мере 32 его открытия были сделаны и другими учеными, в числе которых были Кавендиш и Гельмгольц. Действительно, фактов подобного рода множество. Завороженные ими, некоторые исследователи научного творчества доводят тезис рнешней обусловленности до того, что выплескивают «дитя» (ученого) из науковедческой «ванны», оставляя на его долю в луч-щем случае роль некоего исполнительного органа, реализующего анонимно созревшие идеи, теории и т.д.

В отечественном науковедении признается, что предметно-логический и социально-психологический подходы позволяют рассматривать научный прогресс лишь в двух «измерениях». Однако, чтобы получить его верное описание, «объемную» картину, необходимо третье — личностное измерение (Ярошевский, 1969).

Несмотря на очевидность этих положений, тенденция к депер-сонификации обнаруживает себя при рассмотрении сложнейших теоретических вопросов, таких, например, как постановка новой проблемы. Об этом феномене в науковедческих работах говорилось как-то вскользь, а в психологических исследованиях о нем вообще не упоминалось. Это и понятно: для его экспериментального исследования не было адекватного метода, — тесты на «чувствительность к проблемам» отражают скорее проблематичность как видение исходной противоречивости и путей усовершенствования предлагаемой субъекту конкретной ситуации (Богоявленская, 1979).

Науковедческие же исследования постановки новой проблемы и ее соотношения с созданием новой теории идут в русле логики развития науки. Примерами того могут служить споры советских науковедов об источниках возникновения проблем и по вопросу, что чему предшествует: проблема теории или наоборот. Б. С. Гряз-нов в своей статье о взаимосвязи между проблемами и теориями представляет крайнюю точку зрения, согласно которой не теории являются результатом решения проблемы, а наоборот — проблема «реконструируется по уже имеющемуся теоретическому знанию. Реконструкция проблемы — это способ понимания теории» (Грязное, 1977. - С. 67).

Действительно, в чисто философском плане ответить на вопрос, как возникают проблемы, гораздо труднее, чем дать самую строгую схему логики развития науки. Трудность конструирования феномена постановки проблемы, означающей прерыв в постепенности научного познания, качественный скачок в логике развития теоретического знания, заключается в противоречии между проблемой как стимулом создания новой теории и знанием (научно-теоретическим и конкретно-практическим), в контексте которого ставится эта новая проблема. По справедливому замечанию А. М. Коршунова, «чтобы проблема могла послужить отправным пунктом построения теории, в ней должно содержаться и определенное знание о самом объекте» (Коршунов, 1971. — С. 215). Это рассуждение вполне соответствует тезису о движении человеческой мысли от знания неполного и неточного к более полному и более точному. Естественно, такое движение невозможно вне

указанного противоречия, в котором проявляется действие универсального закона отрицания. Было бы даже более корректным утверждать, что противоречие заключено в самой новой проблеме, так как она базируется на имеющемся научном или вненауч-ном знании и одновременно отрицает его. Именно поэтому хорошо сформулированную проблему (т.е. внутреннее противоречие знания) называют половиной решения. Именно поэтому поставленная учеными проблема, являясь «исходным пунктом» новой теории, может быть одновременно и некоторым промежуточным звеном в цепи теоретических и экспериментальных исследований, проводимых в то же самое или разное время одним или различными учеными.<...>

полностью